«Что Плевако был превосходным юристом и, как говорят компетентные люди, тонким богословом, знают не все, но все знают, что оратором он был несравненным, вне конкурса. Репутацию эту он сумел сделать народной. В те времена, когда термин «адвокат», переделанный в «аблакат», вызывал представление о продажном ходатае, народный язык уже начинал усваивать новое слово «плевака», как исключительного мастера слова и судебного дела. «Найду другого “Плеваку”, говорили и писали без всякой иронии; народная мысль, которая так жадно ищет национальных героев, уже заносила Плевако в число народных избранников», - так аттестует своего профессора его ученик В. Маклаков в книге 1910 года «Ф. Н. Плевако».
В электронной коллекции Президентской библиотеки «Ф. Н. Плевако (1842–1909)» представлены материалы о Фёдоре Никифоровиче, его речи, материалы отдельных судебных дел, письма преимущественно его коллегам; да и те не остались в долгу, дав блестящий разбор профессиональных и личностных качеств юриста высочайшего уровня.
Русская адвокатура на самом деле была делом новым благодаря вводимой в государстве судебной реформе. До середины XIX века в России об адвокатуре как общественном и правовом институте речи быть не могло. Этот институт не был востребован обществом, ещё со времен Петра I защитники подсудимых считались чуть ли не потворствующими им. Образование адвокатского сословия в России – явление достаточно молодое, ведущее свое начало с Великой Судебной реформы 1864 года.
Были даже опасения, что для этой новой профессии не найдётся специалистов. Их высказывал, в частности, Б. Подгорный в издании «Плевако». Однако Ф. Кони в исследовании «Гранки статьи „Два судебных оратора (Плевако и Урусов)“», – пишет о том, что «выдвинулись на первый план четыре выдающихся судебных оратора: Спасович и Арсеньев в Петербурге, Плевако и Урусов в Москве. Несмотря на отсутствие предварительной технической подготовки, они проявили на собственном примере всю даровитость славянской натуры и сразу стали в уровень с лучшими представителями западноевропейской адвокатуры».
В этом же издании блестящий юрист и стилист Анатолий Фёдорович Кони оставил потомкам рельефный портрет своего коллеги; в нём выявлено всё своеобразие натуры Плевако:
«Скуластое угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных тёмных волос могло бы назваться безобразным, если бы его не освещала внутренняя красота… Его движения были неровны и подчас неловки; неладно сидел на нём адвокатский фрак, а пришепётывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора. Но в этом голосе звучали ноты такой силы и страсти, что он захватывал слушателя и покорял его себе. Плевако по всей своей повадке был демократ-разночинец, познавший родную жизнь во всех слоях русского общества, - способный, не теряя своего достоинства, подыматься до его верхов и опускаться до его «дна». Он вторгался в дело как на арену борьбы, расточая удары направо и налево, волнуясь, увлекая и вкладывая в него чаяния своей мятежной души».
Все социальные слои России прошли перед адвокатом Плевако в судебных процессах. Рабочие и крестьяне, промышленники и финансисты, поместное дворянство и князья, духовники и военные, студенты и революционеры – и каждый верил в силу его могучего слова, восхищался необыкновенной притягательностью и нравственностью Фёдора Никифоровича. Вошедшие в юридическую практику Судебные уставы, по выражению Кони, были «священными вратами, через которые в общественную жизнь входила пробуждённая русская мысль и народное правосознание, одним из ярких проводников которых стал адвокат Плевако».
В коллекции Президентской библиотеки представлены публичные выступления Плевако под редакцией Н. Муравьева «Речи. Т. 2. [Речи по делам об имущественных преступлениях]» 1910 года выпуска. Хрестоматийным примером стало дело о старушке, укравшей жестяной чайник стоимостью 50 копеек. Прокурор, зная, кто будет противостоять ему в качестве адвоката, решил заранее парализовать влияние слова защиты, «посожалев, что нужда-де горькая, кража незначительная, подсудимая вызывает только жалость. Но собственность священна, и, если позволить людям посягать на неё, страна погибнет» – закончил на железной ноте прокурор. Поднялся Плевако и сказал: «Много бед и испытаний пришлось перетерпеть России за её более чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Всё преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… старушка украла чайник ценою в 50 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно». Старушка была оправдана.
«Душа Плевако болела за душу падшего, - пишет уже упоминавшийся выше Б. Подгорный в издании «Плевако». - Это ему принадлежит выражение о том, что человек не совершает, а «впадает в преступление» и тем согрешает перед Богом и людьми. Он обращается к суду, дело которого «изрекать правду и изрекать милость. Дайте же нам правду, всю правду, а им всю милость».
Были у Фёдора Никифоровича, конечно, и завистники, обделённые талантами и элементарной порядочностью. Они обвиняли адвоката в некоем «моцартианстве», в недостаточности погружения и, соответственно, анализа рассматриваемых им дел. Но тот же верный ученик Плевако Василий Алексеевич Маклаков всегда мог найти доводы в пользу своего учителя, с целеустремлённостью учёного размышляя над этим феноменом:
«Интересный вопрос, вообще умел ли работать Плевако, или он был «праздный гуляка», которого в нужные минуты осеняло вдохновение свыше? Конечно, Плевако был слишком мало европейцем, чтобы уметь устроить регулярную жизнь, уметь работать систематично; по общительности его характера масса времени уходила у него на разговоры, на гостей, на балагурство, на все эти язвы русского общежития», - но в своей книге«Ф. Н. Плевако» Маклаков даёт исчерпывающий ответ на этот вопрос, предприняв экскурс в область главных интересов знаменитого адвоката: «Его библиотека была нечто с ним крепко сроднившееся, глубоко им пережитое, стала частью его личности… Он читал всё, что понравилось или что было почему-либо нужным в данный момент. Он запасался самыми разнообразными точками зрения, самыми противоположными доводами и аргументами; все их усваивал, запоминал, но именно отсутствие школы, руководителя позволило ему сохранить всю свою индивидуальность, не поработить её в угоду учителю.
Состав библиотеки был любопытен: она не носила профессионального отпечатка. Конечно, у него было много книг по юриспруденции, однако ещё более книг было у него по богословию, по религиозной истории; книги этого рода не сходили у него со стола.
Библиотека Плевако интересна ещё и с точки зрения того, чего в ней не было; и самым любопытным пробелом её была современная беллетристика. Он её знал, многое любил, но у него не было потребности и привычки её перечитывать. Мне случалось с ним путешествовать. Обыкновенно мы берём в дорогу лёгкое чтение. Плевако брал с собой Куно-Фишера, Канта, Менгера, Еллинека. И на мой вопрос о странном выборе книг для вагона небрежно ответил: «Правда, но я другого чтения не люблю».
Наработанная подобным образом философская глубина и выделяла Фёдора Никифоровича среди многих сослуживцев, хотя безупречным в своём деле он никогда не был и даже не стремился к этому.
Так, например, со слов Маклакова, «в умении аргументировать нумерами решений он пасовал перед многими… Но если он не был законником, то зато был превосходным юристом, глубоко чувствующим и понимающим, чего требует здоровое право. Губоко им усвоенное ощущение права, духа законов иногда заменяло ему самое знание их. Никто поэтому лучше его не умел ни разрешить вопроса, в законе не предусмотренного, ни найти опоры своему взгляду в велении разума, а не банальном примере существующей практики».